НЕДАРОМ, когда вышел фильм «Лето», где действовали как персонажи Виктор Цой и Майк Науменко, никто не был озабочен вопросом, похож или не похож Рома Зверь, игравший Науменко, на своего героя, публика лишь отметила, что артист Тео Ю «очень похож» на Цоя, и была этим совершенно успокоена. Облик Цоя зажил самостоятельной культурной жизнью — и такого количества изображений не знал даже сам Высоцкий. Двойниками Цоя можно заселить городок. (Тема «двойников» Цоя возникла и в кинематографе — скажем, в «Шапито-шоу» Сергея Лобана.) Да, жизнь уже ничем не может испортить облик прекрасного вечного юноши, мудрого и печального, он не будет стареть, спиваться, отпускать ненужные комментарии к текущим событиям и вообще путаться под ногами у современников и потомков. Цой и смерть Цоя слились в единое целое, и культ Цоя вряд ли был бы возможен, не оборвись его жизнь в 28 лет.
Кстати сказать, я нашла примечательные совпадения в узоре судьбы Виктора Цоя и Виктора Чистякова, певца с уникальными голосовыми данными, прославившегося в жанре музыкальной пародии (1943 – 1972). Чистяков разбился в самолёте на 29-м году жизни, е, в точности как у Цоя, именно на последние два года пришлась бурная слава, огромное количество выступлений и переезд из Ленинграда в Москву. Похоронен Чистяков тоже на Богословском кладбище… Что это значит? Да кто ж его знает, пока не заведена новая наука — судьбология. Примечательно, что в новой картине Алексея Учителя, посвященной Цою, самого Цоя не будет вовсе — в ней фигурируют близкие певца и тот самый несчастный шофер, которому довелось стать орудием судьбы. Понятно, что режиссер не хотел связываться с «двойниками» Цоя, но избежать темы смерти артиста никак не мог. А обладает ли Виктор Цой самостоятельной ценностью вне его гибели в 28 лет и превращения в символ? Ведь, к примеру, поэзия юноши Лермонтова такой ценностью обладает.
Мне довелось видеть и слышать интересную затею — концерт, где песни Цоя звучали в обработке для симфонического оркестра. Их энергетическая мощь и мелодическая красота, подкрепленные симфонической затейливостью, доказывали — это музыка. Стихийная одаренность Цоя несомненна, другое дело, что был он «мальчик Самоделкин», дилетант, самоучка, и, конечно, когда от квартирников и камерных рок-концертов шагнул без паузы в лютое профессиональное существование и тысячные залы, нагрузка на нервную систему была чрезвычайной. Ведь он только-только из подростка стал юношей, осваивал взрослое существование — что, кстати, доказывает выставка его рисунков.
По большей части это забавные почеркушки с красными квадратными человечками по типу комиксов, сделанные легко и беззаботно, с детской безмятежностью. В жизни Цоя, выросшего в полной семье, окруженного друзьями, не знавшего неразделенной любви, не было решительно ничего трагического. Но на последнем этапе жизни и в эти детские рисунки стали проникать ноты тревоги, какие-то одинокие фигуры, черные пятна, круто взмывающие самолеты и мчащиеся автомобили. Песни же Цоя начиная примерно с 1986 года вообще резко порывали с миром милых восьмиклассниц и алюминиевых огурцов на брезентовом поле, которые резвились в его ранних текстах.
Речь пошла о судьбе тех, «кому умирать молодым». О чистых и гордых юношах, живущих не в советских новостройках, а на планете Земля под светом звезды по имени Солнце. Когда Цой впервые исполнил «Группу крови» (на рок-фестивале 1987 года), публика была в растерянности, не видела и следа прежнего Цоя, не знала, как и реагировать, – говорю как свидетель, я на том фестивале была. (Цой мне нравился всегда и всякий — но таким ровным, спокойным нравлением, вы уж извините, я фан Кости Кинчева.) Существует мистическое объяснение этому превращению — его как-то озвучил Борис Гребенщиков, сказавший примерно следующее: с Виктором работал очень сильный демон. То есть в способного паренька вселился некий древний дух, диктовавший ему песни о своем пути и своих чувствах, оттого стал столь чеканным облик Цоя и так кардинально изменился голос (стал гораздо ниже, стал гулким, словно шел через некую трубу). Демон этот пел о своей фатальной командировке на Третью планету в земном облике, и его опыт сражений и подъемов-падений значительно отличался от бытования одаренного ленинградского мальчика из рок-клуба, выучившего на гитаре целых три аккорда.
А если без мистики — пред нами случай скоростного жизненного и творческого взросления в эпоху перемен. Был запрос на героев — вот и встали в середине 80-х герои, из ничего, на ровном месте, фантастическим образом. Герой — это всегда запрос времени, а коли запроса нет, то потенциальные герои чаще всего превращаются в шутов…
Сейчас вроде бы герои нужны, но… такие безопасные, что ли, герои. Наше время оперирует скорее грустью о героях, симпатией к героям — но чтобы они уже ничем не могли никого потревожить. Цой здесь идеально подходит — в виде «человека, похожего на Цоя». Вот он уже стал памятником на проспекте Ветеранов (даже не на шоссе Энтузиастов!) — ничего оригинального, все как положено: губка оттопырена, с гитарочкой, очень «похожий». Банальный до изумления… Говорят, некоторые местные жители возражали против памятника, тревожась о том, что он привлечет в мирный сквер приток гопников.
Местные жители напрасно тревожатся — памятник Цою непременно привлечет в сквер приток гопников, да гопник нынче пошел не тот. Ну заберутся на пьедестал, поселфятся с Витей. Попоют песни под гитарочку. Петь песни Цоя легко и приятно — в них ничтожные приметы обыденной жизни превращаются в поэтические символы неопределенно-героического пути неведомо кого неизвестно куда. Можно и себя, бедного, ощутить героем, вырваться на миг из тисков быта, получив укол сладкой тоски и горькой радости в сердце.
А это чувство, похожее на счастье.
Татьяна Москвина, «Аргументы Недели»
