Русский демарш. Почему благосостояние населения в России — не главная цель

Казалось бы, страна должна кипеть от возмущения. Но опросы этого не показывают: по данным ВЦИОМ, деятельность президента Владимира Путина одобряет 63,4% населения, правительства РФ – около 40%. Без всякой социологии видно, что протестная активность невысока, акции оппозиции немногочисленны. Более 80% россиян считают себя счастливыми. Говорит ли всё это о том, что Россия – особая страна. Или большинство граждан не верят в перемены? Или просто не понимают, что происходит?

Корова на льду

Летом 2016 г. профессора Массачусетского технологического института Лорэна Грэхэма неслучайно позвали в Петербург на представительный форум. Авторитетный экономист ещё при Хрущёве приезжал в СССР по обмену учёными, подолгу жил у нас, подарил Европейскому университету в Петербурге несколько тысяч книг из личной библиотеки, – таких когда-то называли «друг советского народа». На форуме Грэхэм произнёс речь, которую в России вспоминают и годы спустя.

Нет, никаких скандалов и срывания масок. Профессор напомнил, что российским учёным принадлежат две Нобелевские премии в области разработки лазерных технологий. При этом нет ни одной российской компании, которая занимала бы на этом рынке значительное место. Почему? Электрические лампы в России изобрели ещё до Томаса Эдисона, который позаимствовал идею у Павла Яблочкова. Россия первой запустила искусственный спутник Земли, но сегодня у неё менее 1% международного рынка телекоммуникаций. Наша страна первой создала руками Сергея Лебедева электронный цифровой компьютер в Европе, но кто покупает российские компьютеры сегодня? Почему-то Россия не может извлечь экономическую выгоду из своих вложений в науку.

Кто-то из читателей скривит нос: тоже мне, открыл Америку профессор! Известно, у них там всё по уму, а у нас бардак: лень, раздолбайство, чиновники-мироеды всё разворовали. А народ у нас страсть какой умный и одарённый. Похожей логикой молодой доктор Борменталь в «Собачьем сердце» объяснял системные проблемы разрухой. А профессор Грэхэм не врач, а экономист, и формулирует предметно: «России не удалось выстроить общество, где блестящие достижения граждан могли бы находить выход в экономическом развитии».

Почувствуйте разницу: не дурак-начальник всё развалил, а создана система, в которой даже у умного, трижды образованного министра ничего не получится. И даже если наш смышлёный соотечественник изобретёт смартфон нового поколения, это ровно ничего не даст российской экономике. Потому что в ней есть системный просчёт, неправильно застёгнутая первая пуговица.

Слово Грэхэму:

«Что это за элементы культуры такие, которые позволяют идеям разрабатываться и вливаться в коммерчески успешные предприятия? Демократическая форма правления; свободный рынок, где инвесторам нужны новые технологии; защита интеллектуальной собственности; контроль над коррупцией и преступностью; правовая система, где обвиняемый имеет шанс оправдаться и доказать свою невиновность. Культура эта позволяет критические высказывания, допускает независимость, в ней можно потерпеть неудачу, чтобы ещё раз попытаться, вот некоторые из неосязаемых характеристик инновационного общества». Но русские обычно не понимают эти моменты и задают вопросы по конкретным технологиям: как, например, нанотехнологии могут принести успех? И уставший от этих вопросов ректор Mассачусетского технологического в сердцах бросил: «Вам нужно молоко без коровы».

«Молоко без коровы» – отличный образ-ключ к пониманию большинства происходящих в России процессов. Молоко без коровы – это когда 90% лекарств, продающихся в аптеках, изготовлены в России. А почти все суспензии, из которых они сделаны, – импортные. Когда судостроительный завод рапортует о пятикратном увеличении производства. При этом у него нет ни одного частного заказа. Что будет с этим заводом, когда закончится государственный контракт на ракетные катера? Молоко без коровы – это когда учёного средней руки заманивают из Британии в Россию сказочными условиями работы, чтобы по три раза на дню рапортовать о «возвращении умов». А десяток молодых перспективных учёных в это время увозят свои идеи за границу, потому что в России они никому не нужны.

Сам Грэхэм привёл пример инновационного центра «Сколково» – амбициозного и дорогого клона Силиконовой долины под Москвой. Многомиллиардные вложения дали крайне незначительную отдачу – на фоне коррупции, раздутых административных расходов, устаревшей структуры. 90% новых компаний не выживают здесь дольше 3–4 лет. И на первый взгляд кажется нелепым связывать провал проекта, например, с гибелью независимой прессы или практикой судов, где 98% уголовных дел завершаются обвинительным приговором. Но связь есть: инноваторы и рисковые предприниматели вроде Илона Маска вряд ли окажутся настолько смелыми, чтобы работать в стране, где у них могут всё отобрать.

На словах премьер-министр Дмитрий Медведев мечтает выстроить такую систему, чтобы «люди масштаба Сикорского или Теслы не только могли предлагать новые решения, но и опираться на существующую структуру поддержки, успешно коммерциализировать их». То есть вполне здраво понимает цель. Но рост государственных расходов на науку и образование в 2000-е гг. дал лишь временный эффект, потому что в тот же период потеряла самостоятельность Государственная дума, упразднили выборы губернаторов, а бизнес в регионах отдали в кормление силовикам и наместникам Москвы. Казалось бы, прямой связи с развитием науки и здесь нет. Но отсутствие противовеса «вертикали власти» делает любые инвестиции, в первую очередь долгосрочные, очень рискованными. А нет инвестиций – нет ни производства, ни науки.

По данным Росстата, из России уезжает от 5 до 10 тысяч специалистов с высшим образованием ежегодно. Ведь сегодня наука на основе закрытых КБ невозможна, учёным нужны международное общение, обмен технологиями. А изоляция и жёсткое регулирование Интернета ставят крест на многих разработках. По словам бывшего директора по развитию «Сколково» Максима Киселёва, инноград стал «инкубатором для эмигрантов». И важно понимать, что уехавшие учёные в данном случае не корова, а то же молоко.

Сластители дум

Почему же в России выстроилась модель общества, при которой экономика чувствует себя коровой на льду? Что мешает тому же Медведеву выступить ледоколом реформ? И почему так популярны теории о некоем «особом пути России», словно наши бурёнки устроены иначе, чем американская, германская, японская, бразильская или финская коровы? И им не подходят те институты, которые непременно внедряли у себя все успешно модернизирующиеся страны и на дефицит которых в нашей стране сетовал профессор Грэхэм?

Но на поверку история с «особым путём России» тривиальна: похожие концепции имеют хождение в десятках стран. Поляки гордились, что именно они стоят на страже католического мира, защищая его от нашествий с Востока. А английские пуритане в XVII веке верили, что как раз они богоизбранный народ, с которым Господь заключил соглашение о формировании Царствия Небесного на земле. Философ Николай Бердяев пишет, что натыкался на сочинения об особой роли в истории Венгрии и Эстонии. А исследователь Александр Оболонский находил в Латинской Америке представление об уникальной «чилийской духовности» и «перуанском народе-богоносце».

Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России: от Достоевского до Кончаловского», отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации. Например, германский «зондервейг» разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришёлся на период после поражения в Крымской войне. Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России – это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьёзные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».

По словам политического антрополога Эмиля Паина, во все времена авторитарная власть искала легитимацию в исторической традиции: дескать, «с этим народом нельзя иначе», «так было и так будет». Сильное государство у нас всегда было самоцелью. В допетровской России никому бы и в голову не пришло, что люди объединяются в общество, чтобы эффективнее и безопаснее управлять своей собственностью, как писал в XVII веке Джон Локк. Какая собственность? При Иване Грозном дворяне получали от царя землю вместе с крестьянами за службу в поместное владение, которого тут же лишались, перестав служить.

Москва продолжала собирать полный объём монгольских налогов на Руси даже после того, как перестала передавать их в Орду. На этой почве народ стал жить богаче? Ничего подобного! Переписи времён Грозного сообщают, что в Коломне и Можайске пустовало 90% дворов, а к моменту смерти царя под пашней было лишь 16% земли Московского уезда. Крестьяне не инвестировали в покупку дополнительной земли, а бежали с неё. Хотя, согласно нашим учебникам, это период величайшего расцвета России: «навели порядок» в Новгороде, присоединили Астрахань и Казань. «Государство крепло, народ хирел», – резюмировал Ключевский.

Казалось бы, что нам сегодня до споров славянофилов с западниками в начале XIX века? Ну спорили поддатые помещики о судьбах Родины – что тут суперважного? А важно то, насколько далеки были (и остались) умнейшие люди от представлений о собственности, конкуренции, верховенства права.

Баттлы между Александром Герценом и Алексеем Хомяковым собирали полные гостиные слушателей и длились часами. Славянофил Хомяков учил, что в русском народе скрыта «свобода от греха рационализма». Он искренне верил, что земля принадлежит народу, который передал её ему, помещику, и поручил владеть: «Святыня семейная и чувства человеческие воспитывались простодушно между могилами отцов и колыбелью детей». Близкий ему Иван Аксаков считал, что русская община основана на любви и братстве, а зарубежные институты искусственно выстроены в ходе борьбы политических честолюбцев: «Цеховое ремесленное и всякое подобное устройство, основанное на формальном, условном, внешнем, принудительном элементе, противно самой сущности духа славянских племён, их коренному общинному началу». Хотя сегодня всем очевидно, что именно бюргерство стало фундаментом европейской свободы.

Западники оказались ненамного адекватнее. Хотя их основной аргумент был простым и убойным: сравните, как живут люди в Англии с Голландией и как у нас. Сравните дома, города, дороги, культуру – и не нужно лохматить бабушку. Но вместе с тем западник Герцен верил, что русский мужик спасёт Европу от торжества мещанства. И вся наша страна избежит фабричных труб, ростовщиков, процентов и закладных. Хотя в журнальных дискуссиях человек ставился выше принципа собственности, а всё русское народничество выросло из жалости и сострадания, людей ради идей не щадили.

11 солдат Финляндского полка погибли при взрыве в Зимнем дворце в 1880 году. Один из организаторов теракта Андрей Желябов рассказал о себе на суде: «Крещён в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю». Идеолог народников Николай Чернышевский был в своей иррациональности не менее фееричен: «Я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей». Да что это за страна такая, где даже великий учёный, нобелевский лауреат Иван Павлов озвучивает вещи на грани абсурда: «Я семинарист и, как большинство семинаристов, уже со школьной скамьи стал безбожником, атеистом»? Разве одно только наличие таких сложных одарённых натур не делает русскую цивилизацию особой?

Но наука отличает «эффект колеи» от особого пути. «Колея» накатывается повторениями, хождением по кругу, укоренением неформальных отношений и представлений, которые только время и лечит. Многие страны веками не могут выскочить из «порочного круга» отсталости, когда на смену одному тирану-популисту приходит следующий, а экономика толком не растёт. Говорить же об «особом пути» позволяет наличие уникальных, нигде больше не встречающихся институтов, доказавших свою эффективность. А тут вся наша уникальность, увы, в консервации отсталости. «Мы растём, но не созреваем», – отметил Чаадаев. В России за признаки «особого пути» выдаются признаки традиционного общества, в котором авторитарная власть поддерживает стабильность при помощи различного рода мессианских идей. «Вернуть» христианам Константинополь или устроить мировую пролетарскую революцию – это пожалуйста. Зато западная идея максимального благополучия возможно большего числа людей никогда не входила в топы русской мысли как плебейская и недостаточно масштабная.

Как пишет Дмитрий Травин, пореформенная Россия на рубеже XIX и XX веков «в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли понять лишь умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все». Помудревший на каторге писатель Достоевский грамотно подвёл идеологический базис под надстройку: получалось, что весь многовековой путь России лишь готовил её к выполнению мессианской роли – объединить и защитить славянский мир.В его концепции Россия, считавшаяся окраиной Европы, вдруг оказалась центром этого самого славянского мира. Достоевский встроил в идеологию даже реформы Петра, которого многие ортодоксы втихаря считали антихристом: теперь выходило, что царь не разрушил старый уклад, а вывел «московскую идею» на мировую арену, дал ей окрепнуть. Фёдор Михайлович пособил власти очень кстати: нужно было как-то обосновать очередную войну с Турцией на Балканах. «Война освежит воздух», – уверял автор концепции о слезинке ребёнка, которая спасёт мир.

Почему же России не жилось в мире и достатке? Ведь главные стратегические цели были достигнуты ещё при Петре: окно в Европу, новая столица, двуглавый орёл. Казалось бы, живи да богатей, не влезая в разорительные европейские войны. Проблема в том, что петровский капитализм, по сути, не знал понятия «собственность». Царь указывал, где ставить заводы и как на них должно работать: «А кто будет делать юфти по-старому, тот будет сослан в каторгу и лишён всего имения». А Запад разбогател как раз на освобождении предпринимательской инициативы.

Наблюдатели на стыке XIX и XX веков отмечали, что у русских отсутствуют буржуазные добродетели – слово «буржуй» носило порицательный характер. Бердяев писал, что русский пафос был связан с анархизмом больше, чем с либерализмом. Умом не понять: как это анархист предпочитает царя демократии? Тем не менее классик анархизма Михаил Бакунин многократно повторял, что деспотизм наиболее силён, когда опирается на «мнимое представительство народа». Что он, в свою очередь, предлагал? Да очень просто: пожар бунта сметёт старый мир и на его обломках сам по себе возникнет новый – справедливый и гармоничный.

После Гражданской войны крестьянство получило 150 млн га господской земли на фоне лозунга партийного экономиста Николая Бухарина: «Обогащайтесь!». В целом НЭП справлялся с повышением благосостояния масс, хотя инвестиционный климат и был плохим. Но над страной нависла очередная мессианская идея: большевики грезили мировой революцией. Ленин, не стесняясь, рассматривал Россию как охапку сена, которая сгорит – ну и чёрт с ней! – зато мир вступит в рай коммунизма. И это находило отклик в головах населения, привыкшего, что страна определяет ход истории.

Дальнейшее многократно описано историками: переход от НЭПа к индустриализации был необходим, чтобы нарастить выпуск вооружений. А для этого требовалось повышать доходы от аграрного экспорта на закупку промышленного оборудования за рубежом. Энергичная продажа хлеба за кордон происходила на фоне жесточайшего голода в земледельческих районах: по разным оценкам, умерло от 6 до 16 млн человек. Примерно столько людей живут сегодня в Швеции и Финляндии, вместе взятых.

Казалось бы, такой опыт должен выкинуть Россию «из колеи» дурных повторений. Но даже в школьные учебники попала мысль, будто в те суровые годы иначе было нельзя. Зато в школьной программе по сей день не встретить здравых объяснений, почему одни страны богаты, а другие бедны. От граждан разного возраста, интеллекта и достатка слышишь недоумённое: «Богатейшая страна, всё есть, а живём как нищие!» Под «богатейшей страной» понимается лишь обеспеченность полезными ископаемыми вкупе с тяжёлой промышленностью времён холодной войны. Важность общественных отношений настолько не учитывается, что взрослые образованные люди понимают под словом «институты» только вузы. А национальная гордость мало связана с наличием и осуществлением в стране справедливых порядков. Зато граждане гордятся державой, которая и ракеты в космос запускает, и канадцев в хоккей дерёт, и братской Кубе помогает.

Кассовое расслоение

К началу перестройки советский человек понимал в рецептах модернизации не больше славянофила Хомякова или анархиста Бакунина. В ларьках, челноках и бандитах он видел лишь развал великой империи, точно так же как народовольцы видели в наступлении капитализма только униженных, оскорблённых и «процентные души». Создаётся впечатление, что сегодняшняя власть считает нас за таких же простаков, которым можно подбросить нематериальные иллюзорные выгоды, к которым мы так привыкли: гордость за сильную в военном отношении державу, возможность идентифицироваться с харизматичным лидером и существовать в пространстве ярких духоподъёмных мифов. А мы и рады будем. Но, кажется, всё намного сложнее.

За прошедшие 20 лет впервые в истории у широких слоёв россиян появилась собственность: приличные машины и дачные коттеджи вместо хибар с грядками, до которых два часа толкаться в электричке. Российский средний класс привык отдыхать за границей, он редко живёт с родителями, не говоря уже о коммунальных квартирах. Имея материальную возможность напиваться хоть каждый день, следит за здоровьем, занимается спортом. При обучении детей у него идея фикс, чтобы они говорили на нескольких иностранных языках. Он выясняет правду по различным источникам в Интернете, а не слушает, раскрыв варежку, телевизионных пропагандистов. У него либо есть свой бизнес, либо он хотя бы задумывался, как его вести.

Тот факт, что внешне он лоялен власти, ни о чём не говорит. Граждане СССР тоже проголосовали за сохранение Союза в апреле 1991 г., а в октябре империю никто не защищал. Это не значит, что сегодня россиянам совсем опостылела идея борьбы с мировой закулисой: на теории «особого пути» по-прежнему есть спрос. Но защитить собственность от власти куда важнее. Власть должна знать это по себе.

Дорога перемен

ОДНАКО знать, поддержавшая Петра во время Стрелецкого бунта 1698 года, видела в нём как раз охранителя от иноземной ереси. Его сторонник патриарх Иоакимнадеялся, что царь изгонит из России иностранцев. Модернизация страны к тому времени вызрела, а Пётр казался мейнстримом по сравнению с сестрой, «первый министр» которой князь Василий Голицын готовился ликвидировать государственные монополии и даже отменить крепостное право.»Некем взять» – будто бы сказал Александр I, отказавшись от попыток дать России парламентаризм и Конституцию. Но разве в 1825 году на Сенатскую площадь не вышли те, кто готов был умереть ради этих реформ? А большинство помещиков и полвека спустя будут поголовно против освобождения крестьян. Даже за несколько лет до своей кончины Российская империя так и не стала Европой. Хотя со страниц учебников на нас смотрят Павлов, Чайковский, Толстой, Столыпин, Бехтерев и Сикорский. Беда в том, что ими маскируют средневековые атавизмы: дескать, Россия настолько особая страна, что ей вредны свобода и взрослость. Якобы лучшие решения за нас вырабатывает одна, никому не подотчётная голова.

«Аргументы Недели«, Денис Терентьев